Аргус Мархабаев
АНГЛИЧАНИН И ЕГО САД
За очками для чтения бежать не пришлось. Словно в расчёте на старческое зрение, Элинор выводила необычно крупными буквами:
«Дорогой Джабез, любовь моя! Не знаю, к чему это письмо, это нелепое, пошлое «послание в бутылке», ведь я собираюсь закопать бутылку в саду настолько глубоко, насколько у меня хватит времени и сил, и у тебя, всегда чуравшегося садовых работ, нет ни единого шанса когда‑либо её отыскать.
Тогда зачем, спросишь ты, столь избитый даже в условиях суши трюк? Видишь ли, я всё же не сумела уйти совсем безоглядно, оставляя тебя в полном неведении, а так я буду оправдывать себя тем, что хотя бы отложенная моя исповедь всё время будет находиться поблизости от тебя.
А сейчас, пожалуйста, сядь на скамейку, если ещё не сел, потому что кто знает, в каком ты сейчас возрасте, и не станет ли тебе дурно от дальнейшего чтения моего прощального письма. Господи, дай же сил нам обоим!
Дорогой Джабез, прошло уже семь лет, как мы с тобой женаты. Это был настолько счастливый, настолько умопомрачительный брак, что только в последний год мы обратили внимание, что у меня так ни разу и не наступила беременность. Разумеется, будучи мужчиной, ты уверенно предположил, что причину следует искать где‑то в хитросплетениях женского организма, и вместо всегдашнего дома напротив доктора Уайтчилда впервые отправил меня в специализированную клинику в Аллендейле, где у меня действительно обнаружили незначительное воспаление и назначили курс лечения. Но ещё до окончания курса лечения мне было сказано, что дело не в воспалении, а в бесплодии партнёра… поверь, им было из чего прийти к такому заключению.
Конечно, я не могла раскрыть тебе правду. Ты бы бросил меня, чтобы предоставить мне шанс стать матерью с другим мужчиной. Но я не видела жизни без тебя, даже без детей я смогла бы, наверное, достаточно счастливо прожить. И обманывать, что причина во мне или в нашей несовместимости, я не сочла возможным, потому что и в этом случае нашему браку рано или поздно пришёл бы конец. А в клинике я не раз слышала от товарок, что от мужского бесплодия отлично помогает другой мужчина, и поверь, фраза совсем невесело звучала в их устах. И тогда я переспала с ним, с другим мужчиной, разносчиком молока по имени Питер, поддавшись внезапному импульсу, ибо, если бы заранее всё спланировала, искала бы встречи вне дома, как можно дальше от дома, в том же Аллендейле, например.
Это кажется невероятным, но одного раза хватило, чтобы наступила беременность. Тем более уже через день у нас разносил молоко совсем другой человек. Приободрившись, что в таком случае сплетням неоткуда будет расползаться, я ждала пару недель, пока не проявились изменения в организме, и опять поехала в Аллендейл, но теперь к частному специалисту, работавшему с пациентками строго конфиденциально. И у него выяснилось, что я не только беременна, но и заражена ужасной болезнью — и я, и плод… как мне благодарить судьбу, что в те дни интуитивно избегала близости с тобой?
Вот какая напасть со мной приключилась, мой добрый Джабез. Теперь мне никогда больше не почувствовать себя счастливой, а без этого какой смысл жить? Я ещё не решила, сорвусь я сегодня в лестничный пролёт самого высокого в городе здания или попаду под колёса автомобиля, перебегая улицу на красный свет, но ты знай, что в любом случае это добровольный и осознанный уход из жизни. Проклятый молочник, надеюсь, он ненамного переживёт меня, проклятая санитарная служба, вовремя не проверяющая молочников на наличие заразных болезней, проклятый ребёнок, из‑за которого всё случилось!..
Где бутылка, куда я собираюсь поместить письмо? Вот она — из‑под бордо «Ля Коллексьон», мы купили на последнее Рождество две бутылки, но осилили только одну, помнишь? Знаешь, я думаю закопать в саду и полную: если на наше несчастье ты всё же наткнёшься однажды на тайник, то с бутылкой ещё более коллекционного к тому времени французского вина ты легче перенесёшь удар, хотя я в этот момент умру во второй раз.
Какой у меня сейчас сумбур и в голове, и на сердце. И в письме, наверное, которое я заканчиваю писать. Но я не хочу его переписывать, я даже перечитывать его не стану, потому что боюсь что‑либо переосмыслить и изменить единственно верный ход событий. Прощай, милый Джабез, ты заметил, я больше не называю тебя Толстым Наивным Рыжиком, потому что после подобных известий ты действительно можешь почувствовать себя наивным… и прости, если можешь.
С любовью, Элинор, недостойно звавшаяся
миссис Джабез Уилсон».
До глубоких сумерек мистер Уилсон не вставал с садовой скамейки. Он всё глядел в сторону падающей вишни и представлял, как Элинор с криком: «Нет, вначале будь проклят ты, партнёр бесплодный!» сдирает с пальца обручальное кольцо и швыряет вслед за хозяйственной сумкой. И, забрасывая яму, исступлённо повторяет: «Нет, только в радости и только в здоровье, пока печаль и болезнь не разлучат нас!» Иначе и быть не могло: за написанием письма она подумала и о возможном ухудшении его зрения, и о скамейке, и о бордо, но о кольце ни словом не обмолвилась. Лишь хлынувший как из ведра дождь заставил тёмный силуэт на скамейке выйти из состояния глубокой, безжизненной оцепенелости.
Ночь Джабез Уилсон провёл в гостиной, на диване. Униженный, раздавленный открывшейся правдой, он не нашёл в себе сил подняться в спальню, где до сих пор всё оставалось как при Элинор… и при молочнике, грязном, помойном разносчике бледной трепономы, а то и чего похлеще, как теперь выясняется. За прошедшие годы наверху ни единый предмет мебели не поменялся… проклятье, он бы ещё простыню со следами греховного, порочного зачатия сохранил как знак посвящения в древний, воинственный орден рогоносцев. Факт, что с тех дней минуло двадцать с лишним лет, нисколько не утешал, ведь узнал‑то он обо всём только сейчас… господи, ну какой только был смысл в этой затее с письмом? Дьявол, по крайней мере, его не следовало закапывать на два десятилетия, которые теперь кажутся прожитыми совершенно впустую…
Вот оно, томление духа в действии, вот она, непосредственная суета сует и всяческая суета. Вмиг исполнились глубины и другие слова чёртова Экклесиаста: «Горче смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце её — силки, руки её — оковы», а следующие обретали силу пророчества: «Кто копает яму, тот упадёт в неё»… что же, старая история повторяется в деталях? Ну разумеется, повторяется: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем». Ни под английским, ни под иудейским, ни под венерианским, ни под любым другими солнцами, какие только отыщутся во вселенной… А недавний любимчик Мафусаил представал в воображении развалиной развалин, маразматиком маразматиков, который сладострастно пускал слюни, наблюдая, как в гудящем пламени его последних именинных свечей гибнут тысячи бабочек‑однодневок…
Джабез долго не мог сомкнуть глаз, пока основательно не приложился к карманной фляжке с виски, лежавшей на каминной полке. Правда, сильно отдающей торфом шотландской сивухе он бы предпочёл фруктово‑ягодный букет по меньшей мере двадцатилетнего французского вина, однако откупорить находку помешала нелепая, сумасбродная мысль, что содержимое могло быть отравлено. Неотвязно засев в подсознании, она в итоге породила тяжёлый, гнетущий сон…
…Он лежит наверху, широкая двуспальная кровать целиком в его распоряжении. Вот в чём неоспоримое преимущество мужского бесплодия: храпи сколько влезет, тяни одеяло на себя, пускай шумные газы — никто наутро не полезет к вам с претензиями. Он с довольной улыбкой поворачивается набок, и улыбка замирает у него на губах. Кровь… на половине Элинор зловеще расползается бурое пятно крови, её крови, неуклонно, дюйм за дюймом, сгусток за сгустком… Он привстаёт на локте, свободная рука нащупывает кнопку ночника. Но ночник не загорается — кто‑то обрезал провод, тянущийся к розетке. Он нервно смеётся: ясное дело, это устроил молочник, тупая похотливая скотина, кто же ещё? Они с Элинор, должно быть, прячутся в шкафу, он явственно слышит тяжёлое сопение двух проваленных носов… Эй, ты разочаровываешь меня, Элинор! Не думаешь же ты напугать видом своей крови того, кто покрывал поцелуями твои изувеченные останки? Или это, чёрт возьми, не кровь? Господи, так оно и есть! Это красное вино разлито на постели, проклятье, неужели он всё же откупорил бутылку? Локоть подгибается, он без сил падает на подушку. Какой мерзкий привкус во рту… какая невыносимая тяжесть в конечностях… браво, милая, твоя отложенная месть сработала отлично! Можно сказать, тщательно отлаженная месть! Только один вопрос перед воссоединением: какую отраву ты в бутылку насыпала? Мышьяк для чуланных крыс или цианид для цветочных ос? Кажется, в те годы их не составляло труда приобрести в аптеках, не то, что сейчас: реальнее атаковать ос на персональном штурмовике, чем добыть щепотку яда для опрыскивания осиных ульев, представляешь? Но тонкий английский юмор лишь подчёркивает беспредельность его досады и ужаса перед неизбежным, и в следующий миг, скользя по узкому кромешному тоннелю безо всяких огней вокруг, он жалобно скулит, хватается за склизкие стенки, а голоса позади вопят под торжественный барабанный бой: «Клюнул! Он клюнул, наш долгожданный благонамеренный рыжий простак! Тяните что есть мочи, доктор Уайтчилд! Наконец‑то мы изжарим его на адской сковороде!»
Проснувшись в шоке, он едва не сверзился с узкого ложа дивана. Целую минуту приходил в себя, промокая взмокшую шею рукавом джемпера, в котором заснул, всматриваясь в стрелки каминных часов, которые приближались к одиннадцати утра, вслушиваясь в частые, настойчивые удары молотка на входной двери, которые восхищали своей обыденностью. Кто бы там ни был — почтальон с посылкой из Лондона, подёнщица, убирающаяся по дому два раза в неделю, или хоть сама миссис Уайтчилд — он был глубоко признателен этому бесстрашному воину света, развеявшему злые чары привидевшегося кошмара. Окончательно прочистив мозги остатками виски из фляжки, он пошёл открывать дверь.
Оказалось, прибыл заказ из Лондона. Слегка захмелевший мистер Уилсон сардонически ухмыльнулся: отличное, однако, антишоковое средство, эти семена артишоков. Не глядя расписался в получении, но заносить бандероль в дом и возвращаться назад с положенными чаевыми спешить не стал. Он задержался на верхней ступени крыльца, умиляясь новому дню, окружающей яви, присутствию перед глазами существа из плоти и крови и совершенно не понимая, как человек в его положении ещё может чему‑то умиляться.
В ожидании чаевых почтальон, смутно знакомый по нескольким спорадическим визитам, тоже не торопился уходить. Потасканный тип в потасканной форме и на потасканном велосипеде, он сипло откашлялся и спросил:
— Стало быть, вышли на пенсию, мистер Уилсон?
— Чуть больше месяца назад, — с живостью завзятого болтуна подхватил было разговор Джабез Уилсон, но тут же замялся, не веря собственным словам: с того дня, как он оставил работу, казалось, прошли годы. — Гм… видите, решил на досуге заняться выращиванием овощей. А вас когда старушка Англия думает обеспечить достойным содержанием, мистер э… м…
— Эммонс, — льстиво оскалился почтальон, польщённый, что его пытались запомнить по имени. — Лет через пять, сэр, лет через пять. Только какое там достойное содержание! Старушка Англия сделала себе подтяжку лица, откачала жирок, и теперь старомодные почтальоны на велосипедах её только компрометируют. Теперь ей подавай электронную почту, беспроводную связь и мгновенные денежные переводы. Вот вы, например, могли ожидать, что будете всего‑то четвёртым и последним адресатом в моём списке за целый день? У газет и журналов, сами знаете, своя сеть распространения, у организаций свои курьерские отделы. Того и гляди, со дня на день изобретут высокоскоростные самодоставляющиеся бандероли с посылками, и тогда старая добрая почтовая служба Её королевского величества точно окажется не у дел. Как до неё из‑за чайных и кофейных автоматов на каждом углу, бактерицидных упаковок и дешёвого молочного порошка оказалась не у дел служба доставки молока на дом, уж я‑то знаю.
Бандероль с маракасовым шорохом выскользнула из подмышки Джабеза Уилсона, но он успел прижать её к бедру запястьем и замер в неуклюжей позе, оборвав дыхание и весь обратясь в зрение и слух, и словно в возобновившемся кошмаре увидел змеящиеся в словесном потоке длинные, тонкие губы почтальона и услышал его утробный, замогильный голос:
— Мне ведь одно время и за баранкой молочного фургона довелось посидеть, мистер Уилсон. Правда, очень давно и очень недолго, так сказать. По‑моему, на эту улицу тоже заезжал, если память мне не совсем отшибло. Может, и под вашу дверь ставил по утрам бутылочку густых свежих сливок, кто знает?
Джабез Уилсон выпрямился и пристально огляделся по сторонам. Кругом не было ни души, только далеко над Пеннинскими горами анимированной пунктирной линией пролетала утиная стая. Небо после ночного дождя разъяснилось, но не настолько, чтобы изнеженное, тепличное английское солнце не могло укрыться в подходящем клубе облака.
— Вот что, мистер Эммонс, — сказал он тогда. — Раз у вас на сегодня всё, почему бы нам не войти в дом и не пропустить по стаканчику? Вы интересно говорите и заслуживаете не только хороших чаевых, но и хорошего глотка коллекционного французского вина, старина. Велосипед можно занести внутрь… кстати, как ваше полное имя, позвольте спросить?
Ответ он получил какой жаждал получить каждой своей клеткой и в предвкушении идеального смыкания цепи совпадений обернулся в сторону сада, где сквозь нагие покамест ветви деревьев просматривалась большая чёрная яма.
© Мархабаев А. А., 2008 г.
